Недавно мы рассказывали о жителе Бирска Александре Самойлове, который попав в почти безвыходную ситуацию после Великой Отечественной войны, сумел, тем ни менее, устоять и выбраться из сложного положения, в котором оказалась его семья. Но оказывается, вся биография этого человека, воспитавшего дочь – будущую легендарную военную швею, состояла из череды испытаний, которые, тем ни менее, он сумел преодолеть.
Неудачное сватовство – причина войны?
Александр Самойлов из села Улеево, что под Бирском, в начале прошлого века сумел окончить три класса начального училища, а это было значительным достижением для сельской глубинки. Учитель долго уговаривал родителей продолжить образование ребенка, получившего за учебу похвальный лист. Страстно хотелось учиться и самому парнишке, но ходить за 10 километров в город каждый день было невозможно, как было не по карману и снимать квартиру. Правда, врожденный талант к математике остался у него на всю жизнь: Александр мгновенно производил в уме вычисления, складывал, умножал, делил любые цифры.
В 1915 году в 19 лет его призвали в царскую армию в запасной пехотный полк где-то на западе России. Через год маршевую роту с молодым пополнением перебросили на германский фронт. За что воевали — толком не понимали. Среди солдат ходили упорные слухи, будто дочь царя Николая II отказала сватьям австрийского принца.
В 1917-м в одной из стычек получил ранение и контузию. Плен и лагерь где-то в Восточной Пруссии. В сыром климате при скудном питании из гнилой брюквы раны заживали долго и мучительно.
Охрана с упоением избивала узников. Любимым наказанием было подвешивание за руки к крюку. Иногда за деньги лагерное начальство передавало пленников «бауэрам» для работы в поле или по хозяйству. Немец кормил похлебкой из муки с постным маслом и турнепсом, которую давал и своим свиньям. Мог и плеткой отхлестать: «Русиш швайне»…
«Чешско-словацкая саранча»
К концу лета 1918-го от бескормицы и простуды Александр разболелся, опухли и плохо стали ходить ноги. Казалось, конец близок. Но вдруг на третий день, утром, лежа без сил на нарах, услышал, как администрация лагеря объявила о формировании состава для немедленной отправки в Россию. Как в тумане рядовой Самойлов встал, добрел до вагонов, стоявших поблизости, где ему после отметки в списках сунули в руки буханку хлеба и затолкали в «теплушку».
Целый месяц занял путь из дождливой Пруссии до Бирска. Но сам факт возвращения домой подействовал исцеляюще. Навстречу двигались эшелоны с немцами, австрийцами и венграми, которые ехали к себе на родину из русского плена.
— Стычек с ними или злости какой-то не было, — вспоминал потом бывший военнопленный. – Они, как и мы, стремились скорей вернуться домой.
В большевистской России полыхала гражданская война, началась иностранная интервенция. Пробираясь через бушующую страну, состав подолгу задерживался на станциях и в сентябре окончательно встал где-то у берегов Камы в нынешней Удмуртии. Дальше дороги не было, впереди шел жаркий бой: строчили «максимы», хлопали винтовочные залпы, время от времени вдали бухала «трехдюймовка». То, что происходило там, историки назвали потом «Ижевско-Воткинским антисоветским мятежом». Вместе с разношерстной публикой и «мешочниками» Александр доковылял до речной пристани, где удалось сесть на допотопный пароходик, шедший в Уфу, занятую белочехами и властями марионеточного КОМУЧа.
Капитан судна предусмотрительно менял время от времени флаги на мачте: то на красный-революционный, то на триколор, в зависимости от того, через какие места проходила его старая «посудина», а где-то и вовсе снимал, держась подальше от подозрительного берега. Из Дюртюлей, занятых белочехами, полоснули в туманных сумерках с крутого яра пулеметной очередью. Но, видимо, груз, который капитан вез в трюме в столицу Уфимской губернии и куда никого не пускал, стоил подобного риска. Облепившие палубу пассажиры были лишь маскировкой того полу-контрабандного рейса.
Наконец, Бирск, и Александр пешим ходом добрался до дома, где его уже не чаяли увидеть живым. Больше месяца ушло на лечение. Но ранение и плен подорвали здоровье на всю оставшуюся жизнь, хотя бывший военнопленный всегда бодрился: «Ничего, пройдет…»
Гражданская или как тогда говорили «война по деревням» шла в губернии ещё полтора года. Особенно запомнились жителям уезда алчные чехи, колонна которых в 1918 году по пути в Мишкино зарезала и забрала с собой из окрестных деревень всех телят, ягнят и молочных поросят. Ничего другого нежные европейские желудки этих «братушек» не принимали. Если кто-то из крестьян пытался протестовать, угрожали сжечь все село. «Чешско-словацкую саранчу» долго потом вспоминали и в Улеево.
Раскулачили
Закончилась гражданская война, и жизнь стала налаживаться. Тут-то и пригодился математический талант Александра, причем в очень практическом отношении. Дело в том, что до коллективизации в селах происходил регулярный передел земли, когда участки перемеряли землемеры, нарезая новые. За взятки они могли «добавить» кусочек одним, обделяя других. Но прирожденного математика обмануть было невозможно. Он немедленно выявлял аферу, и землемеры вскоре перестали даже пытаться это делать в его присутствии.
Парня зауважали не только в селе, но и во всей округе. Приходили «депутации» из соседних деревень, просившие проконтролировать расчеты этих «устроителей земли», которым сейчас поставлен памятник возле здания Росреестра в Уфе.
А когда вернулся домой, в том же 1918-м женился на 16-летней Татьяне Несчастливцевой. Причем инициатива исходила от неё. Заприметив симпатичного парня, та единственный раз в жизни пошла на деревенские «посиделки», где и приглянулась будущему мужу, который пошел её провожать, а через два дня прислал сватов. Так осенью 1918-го они связали свои судьбы и прожили в любви и согласии 41 год.
Летели годы, в семье росли две дочери — Елена и Надежда, был построен и даже покрыт железом новый дом. Все шло свои чередом, пока в 1930-м во время коллективизации власть в селе на короткое время не захватила группа «активистов» из числа местных пьянчуг и драчунов. Но и этого времени хватило, чтобы поломать многие людские судьбы.
— Изымаю у вас как у кулаков весь хлеб и ковры, — заявил, размахивая наганом, нетрезвый председатель, явившийся на экспроприацию вместе с пьяной супругой. – Из дома до утра не выходить – застрелю!
Вывез со своими дружками зерно, забрал домотканые ковры, сделанные руками Татьяны, пообещал на следующий день прийти за скотиной.
То же произошло и в других семьях, даже тех, где мужья и сыновья геройски воевали за советскую власть на фронтах гражданской войны или служили во время коллективизации в Красной армии. Ночью несколько человек сбежали и обратились в бирскую прокуратуру. К полудню из города приехала комиссия.
— Дам справку на выезд, если подпишите, что претензий ко мне не имеете, — примчался протрезвевший председатель.
Глава семьи подписал бумагу в обмен на справку, дававшую право на переезд в Бирск. Спешно по дешевке продали дом, скотину и на последней лошадке приехали в город. Сняли «квартеру», как называли тогда съемное жилье, и в тот же день всей семьей сфотографировались – началась новая жизнь и… появились новые надежды.
«Твердое задание»
Александр устроился на работу в «Утильсырье», где только что выгнали прежних проворовавшихся сотрудников. И тут снова пригодились его способности. Буквально за день новый работник разобрался с делом и даже нашел ловко припрятанный от учета «цветмет» — медь и бронзу.
Через год ему выделили участок под строительство дома на улице Кузнецкой, которая сейчас носит имя Фатхинурова. Показатели организации, в чем была заслуга и нового работника, резко выросли, и уфимское начальство оценило это по достоинству.
Началась стройка со всеми присущими ей проблемами. Но то были приятные хлопоты, пока вдруг однажды под вечер не пришел участковый: «Гражданин Самойлов? Пройдемте…»
Оказывается, тот самый подлец-председатель, даже получив от главы семейства расписку об отсутствии претензий и выдав справку, «накатал» потом на него донос в ОГПУ, на который «органы» должны были «реагировать».
— Я обязан принять меры, хоть и вижу, что ни кулаком, ни подкулачником вы не были и у белых не служили, — признался начальник. – Не только у кулаков дома железом крыты и ни они одни ходят в сапогах, а не лаптях.
Помолчав, с досадой добавил: «Понаписал тут, понимаешь, председатель… Дам «твердое задание» — будете охранять заливные луга Красной армии. Не пожалеете, даю слово».
И, правда, милицейский чин не обманул. Александру выделили продукты на три месяца и даже «берданку» с патронами «на всякий случай» — объект-то оборонный!
Жил он в просторном шалаше на берегу Белой, который сам и построил. Работу свою выполнял на совесть и ни одной потравы за все время не допустил. Попутно собирал и сушил ягоды, душицу, зверобой, мяту. Ловил острогой по ночам рыбу в реке, а тогда это было разрешено.
Супруга Татьяна с детьми не раз приходила к нему. Вместе сидели у костра, варили обед, пили травяной чай, были счастливы, что были вместе…
Удивительно, но о периоде «исполнения наказаний» в семье Самойловых остались самые теплые воспоминания. Очевидно, что «гражданин начальник» разобрался, прежде чем «наказывать» Александра подобным образом, да ещё и оружие выдавать.
А потом глава семьи встретил в Бирске председателя с женой, которые уже работали дворниками в городе. «Бывший» растерянно попытался что-то сказать, но Александр обошел пару стороной. Буквально через несколько дней к Самойловым приехал новый глава колхоза из Улеево, извинился за «дела» прежнего, привез изъятые ковры и пригласил вернуться обратно в деревню.
— В одну реку дважды не входят, — был ответ.
Шло время, семья достроила просторный светлый дом, который стоит и до сих пор. Всё складывалось благополучно, но грянула война.
Медкомиссия не признала Самойлова, после прежних ранений и контузии, годным для службы даже в обозе, потому в ноябре 1941 года он был направлен в «Трудармию» в Орск на строительство НПЗ. Проработав два с половиной месяца, Александрович Михайлович сильно простудился и заболел пневмонией. Его «комиссовали» домой и послали работать сторожем на военный склад, а весной он стал бакенщиком — зажигал огни на реке для обозначения фарватера. Зимой — снова склад и так до следующей весны, а там – опять бакены.
Играй, гармонь!
Александр Михайлович играл на «двухрядке» и не просто играл, а импровизировал, «ведя», тем ни менее, свою мелодию. Спутать с кем-то другим его было сложно.
На вопрос насчет нотной грамоты отвечал, что в немецком лагере его соседом по бараку был москвич из «вольноопределяющихся», эрудированный и образованный молодой человек, нашедший в толковом парне заинтересованного собеседника, который как губка впитывал новые знания. Он-то и обучил «нотной премудрости», в которой никакой сложности Александр, впрочем, не увидел: «Чем-то похоже на числовые ряды из математики».
Поразительно, но ряды изучают в ВУЗах проходя курс высшей математики! Похоже лагерный товарищ и передал Самойлову свои знания, а тот усвоил.
— Видимо из-за генов прадедушки у меня никогда не было проблем с математикой ни в школе, ни в УГАТУ, который я закончила, — рассказала нам правнучка Александра Михайловича Елена Нуйскова.
— Настоящему гармонисту ноты ни к чему, — пояснял Самойлов. – Я и так на слух всё воспринимаю.
Рассказал, что, когда уезжал из Пруссии в 1918 году, успел написать своему другу, который был в тот момент на работах, короткую записку с адресом и оставил на его «шконке». И каково же было удивление Александра, получившего в 1921 году из первопрестольной письмо от своего товарища, который смог уехать из Германии только через год. И то приятель считал, что ему крупно повезло: страны Антанты в 1919-м ввели запрет на репатриацию русских военнопленных, склоняя их к вступлению в ряды белогвардейцев. Переписывались друзья до самой войны. Потом следы потерялись…
В 1959-м Александр Самойлов умер, и его вдова отнесла гармонь кому-то из знакомых.
Несмотря на то, что семья пострадала во время коллективизации, Самойловы всегда были людьми патриотично настроенными и детей своих воспитали в таком же духе. Иначе младшая из них, Надежда, не совершила бы в годы войны свой трудовой подвиг, увековеченный ныне в бронзе в парке Победы в Уфе.
Александр КОСТИЦЫН